Bible Commentaries
1 Коринфянам 11

Introduction

стих 1

Подражателями мне. Отсюда явствует, сколь нелепым образом сделано разделение глав. Это предложение оказалось оторванным от предыдущих, с которыми должно быть связано, и добавлено к последующим, с которыми не имеет никакой связи. Итак, представим, что это – окончание предыдущей главы. В ней Павел для подтверждения своего учения уже предложил в качестве примера самого себя. Теперь же, дабы коринфяне поняли, что сказанное подходит и к ним, он увещевает их подражать его поступкам, подобно тому, как и сам он подражал Христу.

Здесь надо отметить два момента: апостол предписывает другим лишь то, что прежде соблюдал сам, и кроме того, отсылает самого себя и других ко Христу как к единственному примеру правильного поведения. Подобно тому, как добрый учитель словом заповедует лишь то, что готов исполнить сам, так он и не должен быть скрупулезен настолько, чтобы требовать от других воспроизводить все его поступки, как обычно поступают суеверы. Все, что им показалось хорошим, они навязывают другим и хотят, чтобы их пример считался жестким правилом. Да и весь мир по собственной воле склонен к κακοζηλίαν и подобно обезьяне подражает тому, что видит одобряемым великими авторитетами.

Далее, мы видим, сколько зла принесла Церкви эта порочная страсть подражать всем без исключения делам святых. Тем более тщательно надо придерживаться этого учения Павла: людям стоит следовать лишь настолько, насколько πρωτότυπον их является Христос. И пусть примеры святых будут значимы для нас не для того, чтобы увести от Христа, а для того, чтобы к Нему направить.

стих 2

Хвалю вас. Теперь апостол переходит к другому доводу, а именно: он учит коринфян, какое благообразие следует соблюдать во время священных собраний. Как одежда или внешний вид порой безобразят, а порой украшают человека, так же и все его действия удостаиваются чести от благообразия и бесславятся от неприличия. Итак, τό πρέπον значит весьма многое, и не только для того, чтобы поступки наши были внешне красивы и вызывали благоволение, но и для того, чтобы души наши привыкали к честному поведению. И это, будучи в целом истинным для всех наших поступков, прежде всего истинно в отношении священнодействий. Ведь какое пренебрежение, какое варварство возникнет в том случае, если мы не будем вести себя честно и прилично, соблюдая в Церкви подобающую серьезность? Итак, апостол заповедует кое-что, относящееся к общественному порядку, украшающему священные собрания. Однако, дабы внушить коринфянам большую готовность к повиновению, вначале апостол хвалит выказанное ими ранее послушание, заключавшееся в соблюдении его предыдущих установлений. Ведь, породив коринфскую церковь для Господа, апостол одновременно передал ей конкретное общественное устройство, коим бы она управлялась. И сохранив его, коринфяне подавали надежду на то, что и в будущем останутся вполне обучаемыми.

Но удивительно, что, приписывая им эту похвалу, апостол ранее упрекнул их за столь многие отступления. Больше того, если размыслить над ранее описанным состоянием этой церкви, коринфяне окажутся весьма далекими от подобной похвалы. Отвечаю: некоторые из коринфян страдали от отмеченных апостолом пороков, причем каждый из них – своими, но между тем все церковное тело сохранило предписанную апостолом форму. Ибо нет никакого противоречия в том, если в каком-то народе царят разные пороки, если одни обманывают, другие грабят, третьи завидуют, четвертые ссорятся, пятые блудодействуют, и тем не менее в общественном устроении церкви соблюдаются Христовы и апостольские установления.
Это станет еще яснее, если мы поймем, что разумеет Павел под παραδόσεις. По поводу этого термина надо сказать еще и для того, чтобы ответить папистам, опирающимся на этот отрывок для защиты своих преданий. Широко известна их аксиома: апостольское учение состоит частично из писаний, частично из преданий. В эту вторую его часть они включают не только любые нелепые суеверия и детские обряды, имеющиеся у них в огромном числе, но и все грубые мерзости, открыто противоречащие Слову Божию, и свои тиранические законы, являющиеся чистейшей пыткой для совести. Таким образом, нет ничего глупого, абсурдного, чудовищного в том, что они не защищали бы ссылкой на предание и не расписывали подобными красками. Итак, коль скоро Павел упоминает здесь о предании, паписты по своему обычаю хватаются за это слово, делая Павла автором всех гнусностей, опровергаемых нами ясными библейскими свидетельствами. Я не отрицаю, что существовали какие-то не написанные апостольские предания, но не допускаю, что они были частью учения или относились к вещам необходимым для спасения.

Итак, что же? Предания эти относились к порядку и общественному устроению. Мы знаем, что каждая церковь свободна устанавливать подходящую и полезную для себя форму общественного устройства, поскольку Господь не заповедал на этот счет ничего определенного. Так Павел, первый основатель коринфской церкви, также снабдил ее благочестивыми и честными установлениями, дабы все дела в ней велись прилично и упорядоченно, как он и заповедует в главе 14.
Какое же отношение имеет это к глупой болтовне об обрядах, соблюдающихся в папстве? Какое отношение к суевериям, превосходящим иудейские? Какое отношение к тирании, подобной тирании Фалариса, мучающей несчастную совесть? Какое отношение к стольким примерам чудовищного идолопоклонства? Ибо начало правильного управления в том, чтобы соблюдать выказанную Павлом скромность. Дабы люди не принуждали других к исполнению своих прихотей, измышляя по своему разумению все что угодно, но требовали подражания себе лишь в той степени, в какой они сами подражают Христу. Теперь же, когда они уже дерзнули выдумать все, что угодно, по своей прихоти, было бы весьма глупо требовать от остальных подчинения. Далее, следует знать: Павел для того хвалит предыдущее послушание коринфян, чтобы сделать их обучаемыми и в будущем.

стих 3

Хочу также, чтобы вы знали. Древняя поговорка гласит: добрые законы порождаются злыми нравами. Поскольку обряд, о котором идет речь, прежде не ставился под сомнение, Павел ранее не заповедал о нем ничего конкретного. Но заблуждение коринфян и послужило для него причиной научить тому, как следует благочестивого вести себя в этом деле. Дабы доказать, что женщинам некрасиво появляться в общественном собрании с непокрытой головой, а мужчинам, наоборот, – молиться и пророчествовать с головою покрытой, апостол начинает рассуждение с установленного Богом порядка. Он говорит, что как Христос подчиняется Богу, словно Своему Главе, так и Христу подчиняется муж, а мужу – жена. Впоследствии мы увидим, каким образом апостол выводит отсюда, что женщины должны покрывать свою голову. Сейчас же нам следует уразуметь четыре установленные апостолом степени достоинства. Итак, первое место занимает Бог, а второе Христос. Но каким образом? Постольку, поскольку он подчинил Себя Отцу, облекшись в нашу плоть, ибо во всем остальном Он с Ним единосущен и поэтому Ему равен. Итак, будем помнить, что здесь говорится о Христе как о Посреднике. Он ниже Отца постольку, поскольку облекся в нашу природу, дабы стать перворожденным среди многих братьев.

В следующих же за этим словах содержится некоторое затруднение. Муж здесь выставляется как посредник между Христом и женою. Таким образом, Христос как бы не является главою жены. Однако в другом месте тот же самый апостол учит (Galatians 3:28), что во Христе нет ни мужчины, ни женщины. Итак, почему же здесь он устанавливает различие, которое в другом месте устраняет? Отвечаю: решение этого вопроса зависит от текущего контекста. Отрицая, что жена отличается от мужа, апостол ведет речь о духовном Царстве Христовом, где не смотрят на лица, и где нет лицеприятия. Все дело заключается в духе, а не в теле, не во внешнем людском сообществе. По этой причине апостол говорит, что и раб ничем не отличается от свободного. Между тем он не сеет смуты в гражданском устроении, не устраняет различия в почестях, необходимого в нашей общественной жизни. Здесь же апостол говорит о внешнем достоинстве и красоте, являющихся частью церковного общественного устройства. Значит, что касается духовного союза, перед Богом и внутри совести, Христос есть Глава и мужа, и жены без какого-либо различия. Поскольку здесь не имеет значения мужской или женский пол. Что же касается внешнего устроения и общественного благообразия, мужчина следует за Христом, а женщина – за мужчиной. Таким образом, они не пользуются одинаковым почетом и между ними нет равенства. Если же кто-то спросит: что общего у человеческого брака со Христом, отвечаю: Павел говорит здесь о святом супружестве благочестивых, которому предстоит Христос, и которое освящается Его именем.

стих 4

Всякий муж, молящийся. Здесь содержатся два утверждения. Первое о муже, второе – о жене. Апостол говорит, что муж оскорбляет Христа, своего Главу, если молится или пророчествует с покрытой головою. И почему же? Потому, что он подчинен Христу с тем условием, чтобы господствовать в Его домостроительстве. Ибо муж – отец семейства и как бы царь для своих домашних. В нем сияет слава Божия из-за господства, которым он наделен. Если муж покроет главу, он откажется от преимущества, дарованного ему Богом, и низведет себя до состояния слуги. Таким образом и подвергнется умалению честь Христа. Например, если тот, кому князь доверил какую-то часть власти, не умеет поддерживать уважение к своей персоне, но позволяет любому плебею презирать свое достоинство, разве он не оскорбит тем самым своего князя? Таким же образом, если муж не сохранит своего положения, если он не подчинен Христу так, чтобы одновременно председательствовать в своей семье, он в той же самой степени будет затемнять славу Христову, сияющую в порядке правильного супружеского устроения. Далее, покрывало (как мы скоро увидим) есть символ промежуточной или средней власти.

Под пророчеством здесь, как и ниже в главе 14, я понимаю изъяснение тайн Божиих, ведущее к назиданию слушателей. Подобно тому, как молиться означает начинать молитву, задавая ей определенную форму, и словно предстоятельствовать во время нее всему народу, что и составляет служение общественного учителя. Ведь Павел говорит здесь не о какой угодно молитве, а о молитве торжественной. Впрочем, будем помнить: в этом деле люди грешат настолько, насколько нарушают благообразие и устраняют различия в установленном Богом порядке. Но не стоит усматривать в этом какое-то вероучительное положение. Словно учителю не подобает носить на голове шапочку, когда он обращается к народу с целью научения. Ведь Павел имел в виду лишь необходимость проявления главенства мужа и подчиненности жены. А это имеет место, когда муж обнажает свою голову в присутствии церкви, даже если затем он из-за холодной погоды снова надевает головной убор. Единственное правило здесь τό πρέπον, и если оно соблюдается, Павел не требует ничего больше.

стих 5

Жена, молящаяся или пророчествующая. Второе утверждение: у женщин, когда они молятся или пророчествуют, голова должна оставаться покрытой. Иначе они будут постыжать свою голову. Ибо подобно тому, как муж, объявляя себя свободным, тем самым чтит свою голову, так и жена делает то же самое, если признает свою подчиненность. Посему, наоборот, если жена обнажает свою голову, она сбрасывает с себя подчинение, причем не без презрения к мужу. Но кажется, что Павел излишне запрещает жене пророчествовать с открытой головой, поскольку в другом месте (1 Timothy 2:12) он вовсе запрещает женщинам говорить в Церкви. Ведь это означает, что им не позволено пророчествовать, даже надев на голову покрывало. Отсюда следует, что здесь Павел заводит об этом речь совершенно напрасно. На это можно ответить, что апостол, осуждая одно, не одобряет при этом другого. Ведь, порицая прорицания женщин с непокрытой головой, он, между тем, не разрешает им пророчествовать каким-либо иным образом. Скорее он порицает любое пророчество женщин, но открыто говорит об этом только в 14-й главе. В этом толковании нет ничего неуместного, хотя контексту вполне будет соответствовать, если мы скажем, что апостол требует от женщин подобной скромности не только там, где собирается вся церковь, но и на любом важном собрании женщин или мужчин, происходящем порою и в частном жилище.

Ибо это то же, как если бы она была обритая. Еще один довод, с помощью которого апостол снова доказывает, что женщинам неприлична непокрытость головы. По его словам, этого ужасается сама природа. Зрелище обритой женщины безобразно для глаза и представляет собой что-то чудовищное. Отсюда мы выводим, что природа дала женщине волосы в качестве покрывала. Если же кто-то возразит, что по этой причине волос-де вполне достаточно, поскольку по сути они и есть природное покрывало, то Павел это отрицает. Волосы – это покрывало, требующее для собственного покрытия покрывала другого. Отсюда можно предположить, что женщины, отличавшиеся пышными волосами, для выказывания своей красоты обычно отказывались носить покрывало. Посему Павел вполне обдуманно противопоставляет этому пороку врачевство, дабы на таких женщин смотрели скорее как на что-то постыдное, нежели как на разжигающую похоть приманку.

стих 7

Муж не должен покрывать голову (быть с покрытой головою), потому что он есть образ. Тот же самый вопрос, заданный ранее о покрытии головы, теперь можно задать и об образе. Ведь оба пола были созданы по образу Божию. И Павел велит женщинам не меньше, чем мужчинам, обновиться по этому образу. Но образ, о котором сейчас идет речь, относится к супружескому порядку. Поэтому он относится к настоящей жизни и не заключается в совести. Таково простое решение вопроса: здесь идет речь не о невинности

и святости, равным образом подобающей женщинам и мужчинам, но о преимуществе, которым Бог наделил мужчину, дабы он возвышался над женщиной. И слава Божия сияет в его высоком достоинстве так же, как она сияет в любой разновидности начальства.

Жена есть слава мужа. Нет сомнения, что жена – замечательное украшение мужа. Ибо великая честь в том, что Бог предназначил ее для мужа в качестве спутницы и помощницы в жизни, покорив ее мужу так, как тело покорно голове. Ибо то, что о хорошей жене проповедует Соломон (Proverbs 12:4), что она – венец своего мужа, истинно в отношении всего женского пола, если принять во внимание установление Божие. И Павел расхваливает здесь это установление, уча, что женщина создана для того, чтобы быть стать замечательным украшением Божиим.

стих 8

Ибо не муж от жены. Двумя доводами апостол подтверждает преимущество, которое ранее приписал мужчинам по сравнению с женщинами. Первый состоит в том, что женщина ведет происхождение от мужчины. Значит, по порядку она вторая. Второй довод состоит в том, что женщина создана ради мужчины. Итак, она подчинена ему, как дело, подчиненное своей целевой причине. То же, что мужчина – начало и цель для женщины, явствует из закона: не хорошо человеку быть одному, сотворим ему, и т.д. И затем взял Бог одно из ребер Адама и сотворил Еву.

стих 10

Посему жена и должна иметь на голове своей знак власти (власть). Апостол заимствует довод о внешней благопристойности из понятия права. Жена подчинена, – говорит апостол, – следовательно, она должна носить знак подчинения. В слове «власть» содержится метонимия. Ведь апостол разумеет здесь символ, свидетельствующий, что жена находится под властью мужа. Он заключается в покрывале, неважно – мантия ли это, или полотно, или что-то другое.

Но спрашивается, говорит ли апостол только о замужних женщинах. Ибо некоторые относят сказанное Павлом только к ним, поскольку девы не должны подчиняться власти мужа. Но подобные люди поступают неразумно. Ибо Павел имеет в виду совсем другое, а именно: вечный закон Божий, подчинивший женский пол власти мужского. Посему все женщины рождаются для того, чтобы уступать преимуществу мужского пола. Иначе довод Павла, основанный на природе, оказался бы неуместным. Он говорит, что обнажать голову для женщин так же постыдно, как и ее брить. Но этот довод несомненно относится и к девам.

Для Ангелов (ангелов). Это место толкуется по-разному. Поскольку пророк Малахия называет священников ангелами Божиими (2:7), некоторые думают, что Павел говорит здесь именно о них. Однако служители Слова нигде не означаются эти термином просто, то есть – без какого-либо добавления. Да и смысл в этом случае был бы весьма натянут. Поэтому я понимаю данный термин в его собственном смысле. Но спрашивается: почему апостол хочет, чтобы женщины покрывали голову для ангелов? Какое до этого дело ангелам? Некоторые отвечают так, что ангелы присутствуют при молитвах верующих, и поэтому видят неприличия, которые могут допускаться во время этих молитв. Однако зачем философствовать столь утонченно? Мы знаем, что ангелы стоят перед Христом, как своим Главою, и Ему служат. Значит, если женщины впадают в такую вседозволенность, что против права и приличия присваивают себе символ господства, ангелы ясно видят их позор. Посему эта фраза сказана ради усиления смысла. Павел как бы намекает: не только Христос, но и все ангелы будут свидетелями распутства, если женщины сбросят с головы покрывало. И подобное толкование вполне соответствует намерению апостола. Речь идет о субординации: Павел утверждает, что женщины, возвышаясь больше, чем им подобает, достигают того, что выказывают свой позор перед самими небесными ангелами.

стих 11

Впрочем, ни муж без жены. Это добавлено отчасти для обуздания мужей, дабы те не угнетали своих жен, а отчасти – для утешения жен, дабы те не переносили болезненно свое подчинение. Мужской пол, по его словам, имеет преимущество перед женским с тем условием, чтобы соединиться с ним в взаимном благоволении друг к другу. Ибо один пол не может существовать без другого. Если же их друг от друга отделить, они будут как отсеченные члены разодранного тела. Итак, оба пола связаны друг с другом узами взаимного служения.

Говоря же «в Господе», апостол отсылает верующих к установлению Господню, коль скоро нечестивые не видят в нем ничего, кроме принуждающей их необходимости. Ибо мирские люди, если могут с удобством не иметь жен, презирают весь женский пол. Они не думают о том, что чем-то обязаны ему по установлению и декрету Божию. Благочестивые же признают мужской пол лишь половиной человеческого рода. Они размышляют над тем, что значат слова: сотворил Бог человека, мужчину и женщину, сотворил их. Таким образом, они добровольно признают себя должниками перед слабым полом. И благочестивые женщины таким же образом размышляют о своих обязанностях перед мужчинами. Таким образом, мужчина не состоятелен без женщины, ибо в этом случае он был бы головой, отсеченной от тела. И женщина не состоятельна без мужчины, ибо она была бы тогда телом обезглавленным. Значит, мужчина служит женщине, как глава, для управления ею, а женщина служит мужчине, как тело, для вспоможения ему. Причем так происходит не только в супружестве, но и в безбрачии. Ведь апостол ведет речь не о пользовании одним ложем, а о гражданских обязанностях, имеющих место даже вне брака. Если же кому-то понравится отнести это место ко всему человеческому роду, я не стану возражать. Хотя Павел, обращая свою речь к отдельным людям, кажется, особо подчеркивает служение каждого.

Ибо как жена от мужа. Если одна из причин мужского господства состоит в том, что женщина взята от мужчины, то эта причина также может служить основанием для их дружеского союза. Ведь мужской пол не может сохранять и защищать себя без помощи женского. Незыблемым остается положение: не хорошо человеку оставаться одному. Высказывание Павла можно отнести и к продолжению рода, поскольку люди рождаются не от одних мужчин, но также и от женщин. Но я вижу в сказанном еще и тот смысл, что мужчине необходимо вспоможение в лице женщины, поскольку одинокая жизнь неудобна для человека. И это установление Божие увещевает нас взращивать взаимное общение.

стих 12

Все же от Бога. Бог есть начало того и другого пола. Итак, каждый из полов должен принять и хранить жребий, данный ему от Господа. Мужчина должен умеренно осуществлять свою власть, не оскорбляя жену, данную ему в жизни спутницей. Жена же должна довольствоваться подчинением и не считать чем-то позорным стоять позади главенствующего пола. Иначе и тот, и другой пол сбросят с себя ярмо Божие, не без причины проведшее различие между их достоинством. Далее, много суровее звучит фраза о том, что мужчина и женщина, оставляющие свое служение, воинствуют против Бога, чем если бы Павел сказал, что они тем самым наносят оскорбление друг другу.

Не сама ли природа. Апостол снова представляет природу учительницей благообразия. Он называет природным то, что было принято тогда по всеобщему согласию и обычаю, причем даже среди греков. Ведь мужчин не всегда позорило ношение волос. История сообщает, что некогда, то есть – в раннюю эпоху, мужчины повсюду носили длинные волосы. Отсюда древних и впоследствии обычно называли нестриженными. Римляне стали стричься достаточно поздно, приблизительно во времена Африкана старшего. И в то время, когда Павел писал эти строки, обычай стричь волосы еще не победил в Галлии и Германии. Для мужчин из этих народов не меньше, чем для женщин, было постыдным стричься или бриться. Но поскольку среди греков мужу не подобало растить волосы, и такие мужчины считались женоподобными, распространенный обычай апостол рассматривает здесь в качестве природного.

стих 16

А если бы кто. Склонный к спорам – этот тот, кого похоть побуждает затевать ссоры. При этом он ничуть не заботится об истине. Таковы все те, кто без всякой нужды отвергает полезные и добрые обряды, кто возбуждает споры по ясным вопросам, кто не довольствуется надлежащими доводами, кто не терпит подчинения общему порядку. Таковы также άκοινώνητοι, которые в глупом порыве несутся к чему-то новому и непривычному. И Павел не удостаивает их ответа, поскольку споры – опасная вещь, и в силу этого их надо удалить из Церкви. Он учит, что упорствующих и жаждущих поспорить скорее следует обуздывать авторитетом, нежели опровергать долгими рассуждениями. Ибо спорам никогда не будет конца, если кто-то захочет победить неуступчивого соперника путем словесного поединка. Будучи тысячу раз побежден, он никогда не устанет вставать и нападать снова. Поэтому прилежно отметим этот отрывок и не позволим вовлекать себя в излишние споры, лишь бы мы умели распознавать самих спорщиков. Ведь не всегда надо считать спорщиком того, кто не согласен с нашими желаниями или дерзает нам противиться. Но там, где очевидны похоть и упорство, скажем вместе с Павлом, что споры чужды церковному обычаю.

стих 17

Порицание предыдущего порока было лишь мягким и ласковым увещеванием, поскольку коринфяне грешили по неведению, и их можно было легко извинить. Павел вначале даже похвалил их за то, что они верно соблюдали его установления. Теперь же он начинает обличать их острее, поскольку кое в чем коринфяне грешили более тяжко и вполне осознанно.
17) Но, предлагая сие, не хвалю (но, возвещая сие, не хвалю). Я перевожу именно так, коль скоро кажется, что Павел поменял местами причастие и глагол. Не вполне подходит перевод Эразма, передавшего слово παράγγέλλειν как «заповедывать». Лучше подошел бы вариант «возвещать». Но я не буду спорить по этому вопросу.

Далее, между этим предложением и началом данной главы имеется противопоставление. Апостол как бы говорит: я похвалил вас, но не думайте, что безо всяких оговорок; в вас есть и то, что я буду порицать, сколь скоро оно достойно порицания. Впрочем, (на мой взгляд) это относится не только к вечере Господней, но и к другим грехам, которые апостол перечислит далее. Итак, пусть сказанное будет представлять собой общее положение: коринфяне берутся на заметку, как собирающиеся не на лучшее, а на худшее. Затем идет перечисление частных следствий, проистекающих из этого зла.
Во-первых, апостол обвиняет их в том, что они собираются не на лучшее, потом в том, что собираются на худшее. Второе тяжелее первого, но и первое совершенно нетерпимо. Ведь, если принять во внимание, что именно должно происходить в Церкви, мы поймем, что ни одно собрание нельзя делать бесплодным. На нем выслушивают учение Божие, возносят молитвы, совершают таинства. Плод же Слова в том, чтобы в нас возрастали упование и страх Божий, дабы мы преуспевали в святой жизни, все больше совлекались ветхого человека, постепенно обновляли свою жизнь. Да и прочие таинства также направлены на то, чтобы упражнять нас в благочестии и любви. К этому же направлены все наши молитвы. Добавь сюда и то, что Господь действенно работает через Собственный Дух, поскольку не хочет, чтобы установления Его были напрасны. Значит, если священные собрания ничем нам не помогают, и мы не становимся благодаря им лучше, наша неблагодарность вменяется нам в вину. Поэтому нам по праву можно предъявить обвинение. Ведь именно мы делаем безуспешным то, что по своей природе и установлению Божию должно оказаться для нас спасительным.

Затем следует второе утверждение: коринфяне собираются на худшее. И это второе много ужаснее, хотя почти всегда следует за первым. Ведь, если мы не получаем пользы от благодеяний Божиих, Бог мстит за нашу нерадивость тем, что мы становимся хуже. Небрежение часто порождает множество отступлений. И люди, не обращая внимания на правильное употребление той или иной вещи, обычно тут же кидаются во всякие вредные измышления.

стих 18

Слышу, что, когда вы собираетесь в церковь. Некоторые толкователи относят разделения и ереси к άταξίαν, о которой вскоре упомянет апостол. Я же понимаю эти термины шире. Действительно, неправдоподобно, чтобы апостол для обозначения смуты воспользовался неуместными и чуждыми словами. Но говорят, что он выразился жестче, дабы лучше обозначить тяжесть греха. И я согласился бы с этим, если бы у использованных слов имелся подходящих смысл. Итак, здесь присутствует общее порицание: коринфяне не были единодушны так, как подобает христианам. Но каждый из них, будучи чрезмерно привержен собственным делам, мало приспосабливался к другим. Отсюда проистекло злоупотребление, о котором мы вскоре услышим, отсюда – тщеславие и гордыня, когда каждый превозносился, презирая при этом других. Отсюда – пренебрежение назиданием, отсюда – профанация даров Божиих.

Апостол говорит, что верит этому отчасти, дабы коринфяне не думали, будто всем им вменяется данный проступок, и не жаловались на несправедливые обвинения. Между тем, Павел намекает: до него дошел не только сомнительный слух, но и надежное извещение, которое он не может не принять во внимание.

стих 19

Надлежит быть и ересям. До этого апостол говорил о разделениях, теперь же с целью усиления смысла упоминает о ересях. И это ясно видно из слова «также». Ведь оно несомненно добавлено πρόσ αΰζησιν. Известно, в каком смысле древние использовали оба этих термина, и как различали между еретиками и схизматиками. Ересь они видели в несогласии с учением, а схизму – в отчуждении душ, когда кто-то по зависти или ненависти к пастырям, или по излишней скрупулезности отделялся от Церкви. И хотя ложные догматы также непременно разделяют Церковь, и таким образом ересь есть корень и начало схизмы, хотя зависть и гордыня – это мать почти всех ересей, все же подобное различение проводить весьма полезно.

Но посмотрим теперь, что эти слова означают для Павла. Я уже раскритиковал тех, кто толкует ересь как сепаратное проведение вечери Господней, ссылаясь на то, что богатые не сообщались в еде с бедными. Апостол, несомненно, имел в виду нечто более ужасное. Но, отбросив прочие мнения, выскажу только свое: схизму и ересь я пониманию как меньшее и большее. Итак, схизма – это или не очень ярко выраженное разногласие, когда между благочестивыми все же нет должного единодушия, или противящиеся друг другу устремления, когда каждому нравится только свое, и каждый небрежет тем, что относится к другим. Ереси же возникают тогда, когда зло доходит до такой степени, что очевидна явная война, и люди открыто разделяются на противоборствующие секты.
Итак, чтобы верующие, видя, как коринфяне страдают от разделений, не пали духом, апостол толкует этот соблазн в противоположном смысле: подобным опытом Господь скорее испытывает стойкость преданных Ему людей. Прекрасное утешение. Апостол говорит: когда мы видим в Церкви не полное единство, а скорее – некоторые признаки разделения, происходящие от неполного согласия душ, нам никак не следует смущаться и падать духом; и даже если происходят открытые размежевания, нам надлежит оставаться твердыми и стойкими, зная, что таким образом обнаруживаются лицемеры; именно так, от противного, проверяется искренность верующих; и подобно тому, как выдает себя легковесность неукоренившихся в Слове Господнем, и негодность притворщиков, изображающих из себя добрых мужей, так же добрые являют в таких ситуациях яркий пример стойкости и искренности.
Отметь, что Павел употребляет слово «надлежит». Этим словом он хочет сказать, что все вышесказанное происходит не случайно, но по провидению Божию. Ибо Бог хочет испытать Своих подобно тому, как золото проверяется в печи. И если это угодно Богу, значит это полезно. Однако из-за сказанного не следует входить в тернистые споры, или – скорее – лабиринты, о фатальной неизбежности. Мы знаем, что отверженные всегда будут многочисленными, знаем, что ими управляет дух сатаны и действенно влечет их ко злу, знаем, что сатана настойчиво пытается сдвинуть камень Церкви и нарушить ее единство. Отсюда, а вовсе не от фатума, и происходит упомянутая Павлом необходимость. Мы также знаем, что Господь по Своей чудесной премудрости обращает к спасению верующих все губительные ухищрения сатаны. Отсюда и цель: дабы добрые воссияли еще ярче. И подобное благо следует приписывать не ересям, которые, будучи злыми, могут порождать лишь зло, но Богу, по Своей бесконечной благости изменяющему свойства вещей, дабы для избранных оказалось спасительным то, что дьявол ранее задумал ради их погибели.
Златоуст считает, что союз ΐνα выражает здесь не причину, а исход. Но это не столь уж важно. Ибо причиной является тайный совет Божий, посредством которого зло умеряется так, что служит доброй цели. Наконец, как мы знаем, сатана подталкивает нечестивых таким образом, что они добровольно приводятся в действие и одновременно действуют сами. Посему нечестивые и лишены всяческих оправданий.

стих 20

Не значит вкушать вечерю Господню. Теперь апостол обличает злоупотребление, проникшее среди коринфян в совершение Господней вечери. Со священным и духовным пиром они смешивали мирские возлияния, причем сопровождали их пренебрежением к бедным. И Павел говорит, что вечеря Господня не вкушается подобным образом. И не потому что одно злоупотребление полностью упраздняет и превращает в ничто священное установление Христово, но потому что коринфяне, плохо обращаясь с таинством, тем самым его оскверняли. Ибо в обыденной речи мы называем не произошедшим то, что происходит неправильно. И это отклонение, как мы позднее увидим, было весьма значительным. Если же (следуя некоторым) фразу «не значит» понимать как «не позволено», смысл будет тем же самым, а именно: коринфяне не готовы ко вкушению Господней вечери, поскольку разделяются между собой во время ее проведения. Однако проще смысл, приведенный мною выше: когда осуждается скверная примесь к вечери Христовой, не имеющая с ней ничего общего.

стих 21

Всякий поспешает есть свою пищу (вечерю). Удивительно и страшно, как сатана за столь малое время смог сделать столь многое. Но этот пример учит нас тому, что значит бездумно следовать древности. Мы узнаем, каков авторитет у длительного обычая, не одобряемого свидетельством Слова Божия. Этот обычай возобладал, и поэтому стал считаться законным. Но тогда еще жил Павел и встал на его пути. Что же произошло после смерти апостолов? С какой вседозволенностью воспрял тогда сатана! Однако паписты именно этот довод и считают самым надежным: этот обычай древний, он некогда практиковался; значит он является небесным откровением.

Впрочем, не ясно, откуда произошло и по какой причине столь быстро усилилось это зло употребление. Златоуст думает, что оно проистекло άπό τών άγαπών, во время которых богатые имели обычай приносить из дома пищу, которую вкушали вместе с бедными, устраивая общий пир. Затем, изгнав бедных, они стали в одиночку насыщать чрево яствами. Действительно, из слов Тертуллиана явствует, что подобный обычай имел место на самом деле. Агапами называли общие трапезы, которые устраивали между собой верующие. Эти трапезы служили символом братской любви и заключались в милостынях. Не сомневаюсь, что поводом для этого был общий для иудеев и язычников обряд жертвоприношений. Как мне известно, христиане, устранив некоторые пороки этого обряда, кое-что все же от него сохранили. Поэтому похоже на правду то, что верующие, видя, как иудеи и язычники соединяют со священнодействием пиршество в качестве его дополнения, но при этом и в том, и в другом грешат тщеславием, роскошью и неумеренностью, установили пиршество, которое по форме должно было служить образцом умеренности и трезвости и, кроме того, из-за общения во вкушении еды соответствовало духовной вечере. Ибо нищие питались на нем за счет богатых, и стол был общим для всех. Так вот, сразу ли подобное предприятие выродилось в столь скверное извращение, или, будучи вначале добрым, испортилось с течением времени, в любом случае Павел никоим образом не хочет, чтобы духовное пиршество соединялось с мирскими возлияниями. Действительно, благообразно выглядит ситуация, когда богатые и бедные питаются вместе за общим столом, когда состоятельные приобщают к своему изобилию нищих; но никакая польза не должна приводить к профанации священного таинства.

Иной бывает голоден (жаждет). Одно из зол состояло в том, что бедным казалось, будто богатые, роскошествуя, неким образом попрекают их за нищету. Апостол указывает на это неравенство, используя гиперболу, и говоря, что одни бывают пьяными, а другие жаждут. Ибо у одних было, чем насытить чрево, а другие питались очень скромно. Таким образом, бедные были выставлены перед богатыми на посмешище или, по крайней мере, оказывались пристыженными. Итак, зрелище это оказалось постыдным и недостойным вечери Господней.

стих 22

Разве у вас нет домов. Отсюда видно, что апостолу в целом не нравился обычай совместных пиршеств, даже если бы на них и не происходило подобных злоупотреблений. Хотя и кажется вполне терпимым, когда вся церковь вкушает от общего стола, порочно уже то, что священное собрание используется для других целей. Мы знаем, для каких действий должна собираться церковь, а именно: для выслушивания учения, для молитв и воспевания хвалебных песен Богу, для совершения таинств, для исповедания веры, для совершения благочестивых обрядов и других упражнений благочестия. Если же на собраниях творится нечто иное, это делается неуместно. У каждого есть дом, предназначенный для вкушения еды и пития. Поэтому ничему подобному не подобает происходить на священном собрании.

Что сказать вам? Подведя итог, апостол задает коринфянам вопрос: следует ли их похвалить? Ибо они не могли бы защищать столь явные злоупотребления. И, задавая вопрос, апостол еще больше вынуждает их признать свою вину. Он как бы говорит: что еще мне делать? будете ли вы отрицать правомочность моих порицаний? Впрочем, фразу «за это» некоторые кодексы соединяют с последующим предложением: «похвалить ли вас? За это не похвалю». Но другое чтение более принято среди греков и больше соответствует контексту.

стих 23

До сих пор апостол указывал на конкретный порок. Теперь же он начинает учить правильному способу его исправления. Ведь установление Христово – четкое правило, и если отступить от него хоть на шаг, уже не будешь на правильном пути. Значит, поскольку коринфяне ранее отклонились от этого правила, апостол призывает их к нему вернуться. Это место достойно особого внимания: нет иного средства для устранения отклонений, нежели возврат к чистому установлению Божию. Так и Сам Господь (Matthew 19:3), ведя речь о браке, когда книжники противопоставили Ему обычай и даже разрешение Моисея, в качестве возражения привел им лишь установление Отца. Ибо закон не подлежит нарушению. И когда мы сегодня делаем то же самое, паписты начинают кричать, будто мы изменяем все. Но мы ясно показываем: они отошли от первоначального установления Господня не в одном лишь пункте, но исказили его тысячами способов. Совершенно ясно, что их месса полностью противоположна священной вечере Господней. Скажу больше: мы пальцем показываем на то, что она изобилует нечестивыми мерзостями. Итак, ее нужно исправить, и мы требуем того же исправления, к которому в свое время прибег Павел, дабы установление Господне было для нас общим правилом, с которым мы полностью соглашаемся.

Паписты же яростно нам противятся. Вот в чем состоит наш сегодняшний спор с ними по поводу вечери Господней.
23) От Самого Господа принял. Этими словами Павел хочет сказать, что в Церкви нет другого авторитета, кроме Господнего. Он как бы говорит: я передал вам не просто мое измышление; придя к вам, я не выдумал по собственному разумению новую вечерю, но автором ее является Сам Христос, от Которого я и принял то, что передал вам из рук в руки; итак, вернитесь к этому исходному принципу. Таким образом, будет незыблемо пребывать авторитет Христов, и упразднятся все человеческие законы.

В ту ночь, в которую предан был. Это связанное со временем обстоятельство говорит нам о цели таинства, а именно: удостоверить в нас благодеяние Христовой смерти. Ибо Господь мог бы и раньше вручить апостолам Свой завет. Но Он ждал времени Своей жертвы, дабы апостолы увидели, как в Его теле действительно исполнилось то, что изображалось в хлебе и вине.

Если кто-то выведет отсюда, что вечерю надо совершать ночью, после вкушения телесной пищи, отвечаю: надо понять, что именно из того, что сделал Господь, Он требует делать от нас. Несомненно, что Он не хотел передавать апостолам какие-то ночные священнодействия Цереры, не хотел приглашать Своих людей к духовному пиршеству с наполненным желудком. Подобные действия Христа, не предназначенные для подражания, не следует считать установлением. Таким образом, без труда опровергается уловка папистов, с помощью которой они пытаются высмеять сказанное мной о простом соблюдении установления Христова. Значит, – говорят они, – надо совершать вечерю Господню только ночью, не попостившись, а, наоборот, насытившись. Но все это глупо, поскольку можно легко установить, что сделал Господь с той целью, чтобы мы Ему подражали, и, больше того, что из сделанного Им Он заповедал совершать нам.

стих 24

Возблагодарив. Как говорит Павел в другом месте (1 Timothy 4:5), все дары, принимаемые нами из руки Божией, освящаются Словом и молитвой. Поэтому мы нигде не читаем о том, чтобы Господь вкусил хлеб со Своими учениками без благодарения. Подобным примером Он воистину обучает нас делать то же самое. Но упоминаемое здесь благодарение преследует более высокую цель. Ибо Христос благодарит Отца за Его милосердие к человеческому роду, за бесценное благодеяние искупления и Своим примером приглашает нас размышлять о безмерности к нам любви Божией и проявлять истинную благодарность, всякий раз как мы приступаем к священной вечере.

Приимите, ядите, сие есть тело. Поскольку Павел хотел вкратце научить нас правильному употреблению таинства, наше дело – внимательно размыслить над тем, что он нам предлагает, и ничем из этого не пренебрегать. Ведь апостол говорит лишь о том, что необходимо знать и достойно наивысшего внимания.

Во-первых, следует отметить, что Христос раздал апостолам хлеб, дабы все они сообща его вкушали. Значит, каждый из них принял свой кусок, и все они приобщились одинаково. Итак, там, где не для всех благочестивых приготовляется общая трапеза, где не всех приглашают к общему преломлению хлеба, где не все верующие причащаются, напрасно используется наименование Господней вечери. Но, зачем еще призывается народ на мессу, если не для того, чтобы уйти с нее ни с чем после лицезрения холодного зрелища? Итак, месса не имеет ничего общего с вечерей.

Отсюда также следует, что обетование Христово не больше относится к мессе, нежели к пиршеству жрецов-салиев. Ибо Христос, обещав, что даст нам Свое тело, одновременно велит нам его принимать и есть. Посему, если мы не слушаемся Его заповеди, то напрасно хвалимся обетованием. Объясню это несколько иначе и еще яснее: обетование связано с заповедью и является условным. Поэтому оно возымеет действие лишь в том случае, если будет соблюдено условие. Например, написано (Psalms 50:15) [в Синодальном переводе Psalms 49:15. – прим. пер.]: призови Меня и услышу тебя. И наше дело повиноваться велению Божию, дабы Он дал нам обещанное. В противном случае мы сделаем обетование бездейственным. И что же паписты? Отбросив причастие, они освящают хлеб для совершенно другой цели. И, между тем, претендуют на то, что имеют тело Господне. Но поскольку они нечестиво разрывают то, что воедино связал Христос, их притязание выглядит совершенно напрасным. Поэтому, всякий раз как они приводят в качестве возражения фразу: «сие есть Тело Мое», им надо напомнить и о другой предшествующей фразе: «приимите, ядите». Ибо смысл слов таков: причащаясь преломленным хлебом согласно установленному Мною порядку и ритуалу, вы также будете причастниками Моего Тела. Итак, если один поглощает хлеб отдельно от других, обетование упраздняется. Кроме того, эти слова учат нас, каких именно действий требует от нас Господь. Примите, – говорит Он. Значит, те, кто во время вечери приносит жертву Богу, следуют не Христу, а какому-то иному Установителю. Ибо эти слова не научают нас приносить жертву.

Но что говорят о своей мессе паписты? Сначала они были столь бесстыдны, что утверждали, будто она зовется жертвой воистину и в собственном смысле слова. Теперь они допускают, что жертвоприношение это носит характер поминовения. Но при этом так, что посредством ежедневного жертвоприношения благодеяние искупления прилагается к живым и мертвым. Что бы там ни было, но паписты предъявляют народу зрелище жертвы. И делают это, во-первых, необдуманно, поскольку не основываются на какой-либо заповеди, а, во-вторых, грешат еще больше от того, что, в то время как Христос сделал целью вечери принятие и вкушение, они обращают ее к совершенно противоположной цели.

Сие есть Тело Мое. Не буду говорить о злосчастных богословских войнах, терзающих в наше время Церковь по поводу смысла этих слов. О, если бы можно было просто покрыть вечным забвением эти споры! Но выскажу, во-первых, искренне и непритворно, а, вовторых, (как и обычно) свободно то, что представляется мне правильным.

Христос называет здесь Своим телом именно хлеб, ибо я безо всяких споров отбрасываю глупое измышление о том, что Господь указал апостолам не на хлеб, а на Свое видимое тело. Ведь сразу же после следует фраза: эта чаша – новый завет в Моей крови. Итак, бесспорно, что Христос говорит здесь о хлебе.
А теперь спрашивается, в каком же смысле? Чтобы понять этот смысл, будем придерживаться следующего: данное изречение является образным. Ведь отрицать сие значит выдавать свою полную никчемность. Итак, почему же хлебу присваивается имя тела? Думаю, что все согласятся с тем, что это делается на том же самом основании, на котором Иоанн назвал голубя Святым Духом. До сих пор все звучит вполне разумно. Теперь продолжим: причина такого наименования заключалась в том, что Дух Святой ранее являлся в образе голубя. Поэтому имя Духа переносится на Его видимый символ. Так зачем отрицать здесь такую же метонимию и не сказать, что имя тела приписывается хлебу, поскольку он – его символ или знак? Пусть простят меня все несогласные, но упрямо спорить по этому поводу, на мой взгляд, означало бы склонность к любопрению. Посему я просто утверждаю, что способ выражения здесь сакраментальный, и Господь присвоил знаку имя означаемой им вещи.
А теперь пойдем дальше и спросим, какова причина этой метонимии? Отвечаю: знаку присваивается имя означаемого не только потому, что он – его образ, но скорее потому, что он – символ, предъявляющий нам саму вещь. Ибо я не допускаю сравнения, каковое некоторые заимствуют от мирских и земных вещей, поскольку они кое в чем не похожи на Господни таинства. Геркулесом зовется статуя Геркулеса. Но что имеется здесь, кроме голого и пустого образа? Голубь же зовется Духом потому, что является надежным распознавательным знаком Его невидимого присутствия. Значит, хлеб есть Тело Христово потому, что надежно свидетельствует о том, что действительно предъявляет означаемое им Тело. Или потому, что Господь, протягивая нам этот видимый символ, вместе с ним дает нам и Свое тело. Ибо Христос не лжив, чтобы обманывать нас пустыми образами. Посему для меня бесспорно то, что истина соединена здесь со знаком, то есть, мы в отношении духовной силы становимся причастниками тела Христова не в меньшей степени, чем напитываемся хлебом.
Теперь надо исследовать способ этого причастия. Паписты подсовывают нам свое пресуществление. Они говорят, что после освящения больше не присутствует субстанция хлеба, но остаются одни его акциденции. И этому измышлению мы противопоставляем не только ясные слова Писания, но и саму природу таинств. Что именно будет обозначать вечеря, если нет никакой аналогии между видимым знаком и духовным содержанием? Паписты хотят, чтобы знаком был ложный и обманчивый вид хлеба. Но тогда чем же будет обозначаемая им вещь, если не простым воображением ума? Поэтому, если надлежит быть соответствию между знаком и изображаемой истиной, с необходимостью должен иметься истинный, а не воображаемый хлеб, изображающий истинное тело Христово. Кроме того, тело Христово дается нам здесь не просто так, но в качестве пищи. Однако питает вовсе не цвет хлеба, а его субстанция. Итак, чтобы означаемая вещь была истиной, знак не должен содержать в себе обмана.
Посему, отбросив безумие папистов, посмотрим, каким же именно образом нам дается Христово тело. Некоторые толкуют так, что оно дается нам тогда, когда мы становимся причастниками всех благ, которые Христос приобрел для нас в Своем теле. То есть, когда мы верою принимаем распятого за нас и воскресшего из мертвых Христа и, таким образом, действенно приобщаемся всех Его благ. Кто думает так, пусть довольствуются этим смыслом. Я же признаю, что мы причащаемся благ Христовых лишь после того, как принимаем Самого Христа. А принимаем мы Его не только, когда веруем, что Он сделался за нас жертвой, но и когда Он обитает в нас, когда является с нами единым целым, когда мы становимся Его членами от Его же плоти, когда (так сказать) мы срастаемся с Ним, живя одной с Ним жизнью и образуя с Ним единую субстанцию. Кроме того, я слышу, как звучат слова Христовы: Он предлагает нам не только благодеяние Своей смерти и воскресения, но и само тело, в котором пострадал и воскрес. Отсюда я заключаю: во время вечери тело Христово дается нам (попросту говоря) реально, то есть, истинно, дабы стать для наших душ спасительной пищей. Я выражаюсь обычным языком, но разумею следующее: Христос питает наши души субстанцией Своего тела, чтобы мы воистину стали с Ним одним целым. Или, что то же самое, в нас из плоти Христовой через Святой Дух переливается животворящая сила, хотя эта плоть и находится от нас далеко, и с нами не смешивается.
Остается решить последний вопрос: как может быть, чтобы тело, находящееся на небе, подавалось нам здесь, на земле? Кое-кто воображает себе бесконечное тело Христово, не содержащееся в каком-либо пространстве, но наполняющее небо и землю наподобие Его божественной сущности. Но эта выдумка слишком абсурдна, чтобы ее опровергать. Схоласты рассуждают о прославленном теле Христовом более утонченно. Однако все их учение сводится к тому, чтобы искать Христа в хлебе так, словно Он в нем заперт. Вследствие этого люди цепенеют перед хлебом и поклоняются хлебу, как Самому Христу. Если кто-то спросит их, поклоняются ли они хлебу или его внешнему виду, они будут яростно это отрицать. Но между тем, собираясь поклониться Христу, эти люди обращаются к хлебу, причем обращаются к нему не только глазами и телом, но и помышлением своего разума. Но что это такое, как не чистое идолопоклонство? Я же утверждаю, что приобщение тела Христова, предлагаемое нам во время вечери, не требует ни локального присутствия, ни нисхождения Христа, ни бесконечной протяженности Его тела, ни чего-либо другого, подобного вышесказанному. Ведь, коль скоро вечеря – небесное действо, вовсе не нелепо, что Христос, пребывая на небесах, одновременно принимался нами здесь. И то, что Он сообщает Себя нам, происходит таинственной силой Святого Духа, способной не только собрать, но и соединить разделенные расстоянием и весьма удаленные друг от друга предметы.
Однако, чтобы стать способными к подобному приобщению, нам надлежит подняться на небеса. Поэтому здесь, когда все плотские чувства изнемогают, нам на помощь приходит вера. И говоря «вера», я подразумеваю именно ее, а не какое-то опирающееся на людские измышления мнение, как бредят насчет веры многие из тех, кто на нее претендует. Итак, что же? Ты видишь хлеб и ничего кроме хлеба. Однако ты слышишь, что он – опознавательный знак Христова тела. Не сомневайся, что Господь делает именно то, о чем говорят слова, и тело, не видимое тобой, становится для тебя духовной пищей. Кажется невероятным, что нас питает столь далеко находящаяся от нас Христова плоть. Но будем помнить, что действие Духа Святого таинственно и чудесно, и не подобает измерять его мерками твоего разума. Между тем отбрасывай прочь все грубые измышления, привязывающие тебя к хлебу. Оставь Христу истинную природу Его плоти, не простирай согласно ложному мнению Его тело по всему небу и земле. Не растаскивай Его в разные места своими измышлениями, не поклоняйся Ему здесь или там по своему плотскому разумению. Позволь Ему оставаться в Своей небесной славе. И воспрянь к небесам, дабы оттуда Христос сообщил тебе Самого Себя.
Этого немногого достаточно для скромных и здравомыслящих, склонные же к любопытству пусть утоляют свою страсть где-нибудь еще.

За вас ломимое. Некоторые относят сказанное к раздаянию хлеба, поскольку телу Христову надлежало оставаться целостным. Как гласит пророчество (Exodus 12:46): кость Его не сокрушится. Я же, соглашаясь с тем, что Павел намекает здесь на преломление хлеба, все же думаю, что слово «ломаться» означает «приноситься в жертву», причем в переносном, но вполне разумном смысле. Ибо, хотя во Христе не сокрушилась ни одна кость, Его тело, сперва подвергнутое стольким страданиям и мучениям, а затем – жесточайшему виду смерти, никак нельзя назвать неповрежденным. Его-то Павел и называет ломимым. Впрочем, это – вторая часть обетования, мимо которой ни в коем случае не следует проходить. Ибо Господь не предлагает нам Свое тело просто и безоговорочно, но лишь постольку, поскольку оно было принесено за нас в жертву. Итак, первая часть обетования означает, что нам предъявляется само тело, а вторая говорит о том, какой от него проистекает для нас плод, а именно: мы становимся причастниками искупления, и к нам прилагается благодеяние Христовой жертвы. Посему вечеря – это зеркало, отражающее и представляющее нам распятого Христа. И только принимающий Распятого вкушает ее с пользою и плодотворно.

Сие творите в Мое воспоминание. Значит, вечеря – это μνημόσυνον, установленное для вспомоществования нашей немощи. Ведь если бы мы и без нее достаточно вспоминали о смерти Христовой, это вспомоществование было бы излишним. И сказанное относится ко всем таинствам, поскольку все они помогают нам в немощи. Далее, какого именно поминовения хотел Христос во время вечери, мы скоро услышим.

Некоторые выводят отсюда, что Христос-де не присутствует на вечере. Ведь воспоминанию подлежит только то, что на деле отсутствует. Но ответить на это весьма легко: в том смысле, в каком вечеря является воспоминанием, Христа действительно на ней нет. Ибо Христос не присутствует на ней видимым образом, не воспринимается нашим зрением, подобно изображающим Его и пробуждающим в нас воспоминание символам. Чтобы присутствовать с нами, Христос не изменяет местоположения, но с небес передает нам присутствующую в Своей плоти силу.

стих 25

Чашу после вечери (когда вкусили вечерю). Апостол, кажется, хочет сказать, что между раздачей хлеба и вручением чаши прошло какое-то время. Из Евангелий также не вполне ясно, вручил ли Христос чашу сразу или с некоторым перерывом. Однако это не столь уж важно. Ибо Господь, раздав хлеб, вполне мог произнести какую-то проповедь, и уже после этого протянуть чашу. Но, поскольку Он делал и говорил только то, что относилось к таинству, нельзя сказать, что в этом случае таинство нарушилось бы или оказалось ущербным.

Я не хочу вместе с Эразмом переводить эту фразу как «по совершении вечери», поскольку в столь важных вопросах следует избегать двусмысленности.

Сия чаша есть новый завет. Сказанное о чаше также относится и к хлебу. Эта фраза несет тот же смысл, что и предыдущее короткое изречение: «хлеб есть тело Мое». Ибо хлеб для того является для нас телом, чтобы быть завещанием в теле Христовом. То есть, заветом, заключенным через единократное принесение тела в жертву. Этот завет и теперь заключается через вкушение, когда верующие насыщаются от этой жертвы. Посему вместо слов, приводимых Павлом и Лукою: «завет в крови», у Матфея и Марка стоят слова «кровь завета», означающие то же самое. Ибо кровь была пролита, чтобы примирить нас с Богом. И теперь мы пьем ее духовно, дабы стать причастниками примирения. Так что в вечере у нас есть одновременно и завет, и подтверждающий этот завет залог.

О слове же «завещание», если даст Господь, поговорим в толковании на Послание к Евреям. Далее, вполне привычно называть таким словом таинства, коль скоро они для нас – свидетельства божественной воли, удостоверяющие ее в наших душах. Подобно тому, как люди заключают заветы путем торжественного обряда, похожим образом поступает с нами и Господь. И это сказано вполне уместно. Ибо вследствие связи между словом и знаком завет Господень воистину заключается в таинствах, и само слово «таинство» по отношению к нам несет аспект завета. И сказанное весьма поможет нам уяснить природу таинств. Ведь если таинства – завет, значит они содержат обетования, пробуждающие в людской совести спасительное упование. Отсюда следует: таинства – не только предназначенные для людей внешние знаки нашего исповедания, но и внутренние вспомоществования для нашей веры.

Сие творите, когда только будете пить. Итак, Христос учредил в вечере два символа. А то, что Бог соединил, человек да не разлучает. Поэтому раздавать хлеб без чаши, значит изувечивать установление Христово. Мы слышим, что говорит Христос. Как Он велит нам есть хлеб, так же приказывает и пить из чаши. Но соблюдать одну половину заповеди и опускать при этом другую – означает не что иное, как над заповедью издеваться. Однако при папской тирании народ не допускают к чаше, которую Христос предлагает всем. Кто же станет отрицать, что это сатанинская дерзость? Паписты прибегают к уловке и говорят, что Христос обращался к апостолам, а не к простым людям. Но это звучит по-детски и легко опровергается процитированным выше отрывком. Ибо Павел обращается здесь без всякого различия к мужчинам и женщинам, ко всему телу Церкви. Он свидетельствует, что передает им все это по заповеди Господней. Итак, на водительство какого духа будет претендовать тот, кто дерзнет отменить подобное предание? Однако даже сегодня столь грубое извращение упрямо защищают. Что же удивительного в том, если словесно и письменно оправдывают отклонение, которое с такой жестокостью отстаивают с помощью огня и меча?

стих 26

Ибо всякий раз, когда вы едите. Теперь Павел говорит о том, какое именно воспоминание должно нами совершаться: такое, которое сопровождается благодарением. Не потому, что все воспоминание состоит в исповедании уст, ибо главное, чтобы сила Христовой смерти запечатлелась в нашей совести. Однако знание об этой смерти должно воспламенить нас и подвигнуть к провозглашению хвалы. Дабы мы провозгласили перед людьми то, что чувствуем внутри себя в присутствии Бога. Итак, вечеря – это (так сказать) некий вид поминовения, которое должно постоянно совершаться в Церкви до второго пришествия Христова, и установлено оно для того, чтобы Христос наставлял нас в благодеянии Своей смерти, и мы провозглашали это благодеяние перед людьми. Отсюда вечеря и получила наименование евхаристии. Посему, чтобы правильно совершать вечерю, помни: от тебя требуется исповедание веры.

Отсюда явствует, сколь бесстыдно насмехаются над Богом те, кто заявляет, будто месса в каком-то смысле представляет собой вечерю. Что такое месса? Они признают (я говорю не о папистах, а о лженикодимах), что она исполнена проклятых суеверий, и одновременно притворно одобряют их внешними телодвижениями. Но какое же это возвещение смерти Христовой? Разве это – не полное от нее отречение?

Доколе Он придет. Поскольку мы всегда нуждаемся в подобном вспомоществовании, покуда живем в этом мире, Павел говорит, что это воспоминание заповедано нам вплоть до того, как Христос явится вершить суд. Ведь, коль скоро Он не живет с нами в Своей видимой форме, с необходимостью должен быть некий символ Его духовного присутствия, упражняющий наши души.

стих 27

Посему, кто будет есть хлеб сей … недостойно. Если Господь требует от нас благодарности в принятии этого таинства, если Он хочет, чтобы мы признавали Его благодать сердцем и проповедовали устами, то не чтущий Его, а скорее оскорбляющий не останется безнаказанным. Ибо Господь не потерпит презрения к Своей заповеди.

Далее, чтобы понять смысл сказанного, следует знать, что значит недостойно вкушать вечерю. Некоторые относят это к самим коринфянам и преобладавшей в их среде порче. Я же думаю, что Павел по своему обыкновению переходит от частного положения к общему, или же – от вида к роду. У коринфян имелся конкретный порок, и апостол, воспользовавшись этим поводом, завел речь о любом неподобающем совершении вечери. Бог, по его словам, не позволит профанировать это таинство, и сурово за это накажет. Итак, есть недостойно значит злоупотреблять вечерей и извращать ее правильное совершение. Поэтому у недостоинства имеются (так сказать) разные степени. Одни грешат больше, другие – меньше. Допустим, к таинству без покаяния приступит какой-нибудь блудник, клятвопреступник, пьяница или обманщик. И поскольку столь надменное презрение – признак жуткого оскорбления в адрес Христа, всякий подобный человек несомненно примет причастие к своей погибели. Приступит и другой, не замеченный ни в каком значительном или известном пороке, но все же не так, как надо, приготовившийся в душе. И поскольку беспечность или небрежность эта – знак непочтения, она также достойна наказания Божия. Итак, подобно тому, как имеются разные виды недостойного вкушения, так и Господь за одни карает мягче, а за другие – жестче.
Но этот отрывок дал повод поставить вопрос: вкушают ли недостойные Христово тело на самом деле? Некоторые стали чрезмерно активно муссировать эту проблему. И кое-кто в пылу спора дошел до утверждения о том, что добрые и злые принимают тело совершенно одинаково. Да и сегодня многие упорно и громогласно защищают положение, что Петр во время первой вечери принял ровно то же, что и Иуда. Я не хотел бы жестко спорить с кем-нибудь по поводу этой (на мой взгляд) не столь уж важной темы. Но коль скоро другие позволяют себе учительским тоном и безосновательно говорить все, что им вздумается, и метать молнии в защищающих противоположную точку зрения, пусть простят и нас, если мы спокойно подкрепим доводами то, что считаем правильным. Я придерживаюсь следующей аксиомы и никогда не позволю себе от нее отказаться: Христа нельзя отделять от Его Духа. Отсюда я делаю вывод: Его тело не принимается мертвым или праздным, или отделенным от благодати и силы Его Духа. Не буду задерживаться на доказательстве этого положения.
Так вот, как же тот, кто полностью лишен живой веры и покаяния, примет Самого Христа, если у него нет ничего от Духа Христова? Больше того, коль скоро он полностью находится под властью сатаны и греха, как же он может быть способен принять Христа? Итак, я признаю, что есть люди, недостойно и одновременно истинно принимающие Христа во время вечери. Таковы многие немощные. Но одновременно я не допускаю, что люди, приступающие только с уверенностью в исторических фактах без живого ощущения покаяния и веры, принимают что-то, кроме символа. Ибо я не позволяю изувечивать Христа, и страшусь допустить нелепую мысль о том, будто Он отдает Себя нечестивым для вкушения в каком-то бездыханном виде. Именно так и думал Августин, говоря, что во время вечери злые принимают Христа только в знаке (sacramento tenus). В другом месте он выражается яснее, утверждая, что остальные апостолы вкусили хлеб, который был Господом, а Иуда – только хлеб, принятый от Господа.
Но здесь можно возразить: действенность таинств не зависит от достоинства людей, и людская злоба ни в чем не умаляет и не уменьшает обетования Божии. Согласен, и поэтому прямо утверждаю, что злым тело Христово предлагается не меньше, чем добрым. А этого вполне достаточно для силы таинства и верности Бога Своим обетованиям. Ибо и для злых Бог не лживо изображает в нем тело Своего Сына. Он предъявляет им его на самом деле. И хлеб для них – не пустой знак, но достовернейший символ. То же, что они его отвергают, никак не изменяет и не умаляет природу таинства.
Теперь нам осталось ответить тем, кто, ссылаясь на сказанное Павлом, рассуждает так: апостол объявляет недостойных виновными, поскольку они не различают тела Господня; значит, во время вечери они принимают Его тело. Я отрицаю такой вывод. Хотя они и отвергают тело Христово, они все равно заслуженно виновны, ибо оскверняют и бесчестят это тело в тот момент, когда оно им предлагается. Они как будто бросают это тело на землю и топчут его ногами. А разве это не великое святотатство? Итак, я не вижу никакой трудности в словах Павла, если подумать о том, что предлагает злым Бог, а не о том, что они принимают сами.

стих 28

Да испытывает же себя человек. Увещевание, логически следующее из предыдущей угрозы. Если недостойно вкушающие виновны против тела и крови Господних, значит, никто не должен приступать к ним, кроме хорошо и правильно подготовившихся. Пусть же каждый остерегается совершить по своей нерадивости или беспечности подобное святотатство.

Но спрашивается: каким должно быть то испытание, к которому нас призывает Павел? Паписты видят его в тайной исповеди. Они велят всем, собирающимся причаститься, тщательно и скрупулезно исследовать свою жизнь, дабы суметь высказать на ухо священнику все свои грехи. Таково их приготовление к таинству. Я же утверждаю, что испытание, о котором говорил Павел, сильно несхоже с описанным выше истязанием. Паписты думают, будто исполнили свой долг, если недолго мучили себя вспоминанием грехов, а затем известили о своих непотребствах «жреца». Но Павел требует здесь совершенно другого испытания, а именно: такого, которое соответствует законному употреблению священной вечери.
И ты, читатель, знаешь наилучший способ этого испытания. Если хочешь воспользоваться благодеянием Христовым, принеси свою веру и покаяние. В этих двух вещах и состоит проверка, позволяющая тебе приступить подготовленным. В покаяние я включаю и любовь. Ведь научившийся отрекаться себя, посвятивший себя Христу и Его послушанию, без сомнения от всей души почтит восхваляемое Христом единство. Но здесь не требуется ни совершенной веры, ни совершенного покаяния, вопреки тем, которые, чрезмерно настаивая на нигде не обретаемом совершенстве, навечно отваживают всех смертных от вечери. Но если ты с искренним душевным чувством воздыхаешь о праведности Божией, если, смирившись от осознания своей беды, полностью полагаешься на Христову благодать и успокаиваешься в ней, знай: ты – достойный участник пиршества и можешь смело приступать к трапезе. Под достойными я разумею тех, кого не исключает Сам Господь, даже если кое-что в них еще остается исправить. Ибо вера делает недостойных достойными, даже если возникла в них совсем недавно.

стих 29

Кто ест … недостойно … осуждение себе. Ранее, говоря, что недостойно вкушающие виновны против тела и крови Господней, апостол указывал на тяжесть их преступления. Теперь же он устрашает недостойных возвещением грядущей кары. Ибо многие лишь тогда обращают внимание на грех, когда их поражает суд Божий. Итак, апостол устрашает их, говоря, что эта пища, в ином случае спасительная, обратится в яд для недостойно вкушающих и послужит их грядущей погибели.

И он приводит причину: они не различают тело Господне. А именно: не отличают его, как священное от мирского. Апостол как бы говорит: подобные люди касаются тела Христова немытыми руками; больше того, они не думают о том, насколько драгоценно это тело, словно оно – совершенно никчемная вещь; итак, они понесут наказание за подобное осквернение. Однако читатели должны помнить сказанное мною ранее: недостойным все же предлагается тело, хотя недостоинство и лишает их его причастия.

стих 30

Оттого и т.д. Сказав в целом о недостойном вкушении вечери, и о том, какая кара ожидает осквернителей этого таинства, апостол увещевает коринфян о претерпеваемом ими наказании. Неизвестно, свирепствовала ли тогда в их городе язва, или коринфяне страдали от каких-то других болезней. Но что бы то ни было, из слов Павла мы выводим: Бог уже поднял Свою розгу ради их исправления. И Павел не просто догадывается, что коринфян наказывают именно за этот проступок. Он говорит об этом, как о чем-то для него очевидном. Итак, апостол утверждает, что многие болеют, многие страдают продолжительной немощью, многие умерли именно из-за злоупотребления вечерей. Ибо такие люди оскорбили Бога. Этим апостол хочет сказать, что болезни и другие насылаемые Богом кары увещевают нас подумать о наших грехах. И Бог не напрасно поражает нас. Ведь Он не услаждается нашим несчастьем.

Это – весомый и глубокомысленный довод. Но здесь достаточно сказать о нем лишь вкратце. И если во времена Павла не столь уж тяжкое искажение вечери смогло воспламенить гнев Божий на коринфян, приведший к столь суровому мщению, то что же надо думать о современном положении дел? Мы видим во всем папстве не только ужасную профанацию вечери, но и воздвигнутую вместо нее святотатственную мерзость.
Во-первых, вечерю используют для позорной наживы и торгашества. Во-вторых, ее изувечивают, лишая верующих чаши. В-третьих, ей придали совершенно чуждую форму, когда был принят обычай причащаться одному [священнику – прим. пер.] без приобщения других. В-четвертых, на вечере не изъясняют народу таинство, а скорее бормочут, а это больше подходит магическим заклинаниям или скверным священнодействиям язычников, нежели установлению Господню. В-пятых, бесконечные обряды, исполненные отчасти нелепостей, а отчасти – суеверий, представляют собой очевидное осквернение. В-шестых, возникло дьявольское измышление о жертве, содержащее в себе нечестивую хулу на Христову смерть. В-седьмых, происходит опьянение несчастных людей плотским самоупованием: они предъявляет Богу вечерю в качестве умилостивления, думая, что этим амулетом отгоняют от себя всякое зло, причем без веры и покаяния. Больше того, уповая на то, что они вооружились против дьявола и смерти, и надежно защищены от Бога, люди дерзают грешить с еще большей вседозволенностью и проявляют еще большее упорство. Ввосьмых, поклонение воздается сегодня идолу, а не Христу. Итак, папистская вечеря исполнена всякого рода мерзостей.
Но даже у нас, восстановивших ее правильное совершение и словно вернувших ей изначальные права, какое процветает к ней непочтение! Какое лицемерие заметно во многих! Какое зловонное месиво: преступные и откровенно порочные люди открыто, бесстыдно и беспрепятственно приступают к вечере, те, с которыми никакой честный и стыдливый человек не согласится вкушать даже обычную пищу! И мы еще удивляемся, откуда столько войн, столько эпидемий, столько бесплодия, столько военных поражений и тягот? Как будто причина не очевидна. Действительно, не стоит надеяться на то, что бедам придет конец, покуда мы не дадим для этого повод и не избавимся от своих пороков.

стих 31

Если бы мы судили сами себя. Еще одна примечательная фраза: Бог весьма медлен на гнев и не карает нас сразу после согрешения. Чаще всего наша небрежность и лень едва не вынуждают Бога обратить на нас внимание; когда Он видит, как мы спокойно почиваем и льстим себе в наших грехах. Итак, мы либо отвратим, либо смягчим грозящие нам кары, если прежде осудим самих себя и, покаявшись, умолим прогневавшегося Бога, добровольно налагая на себя наказание. В итоге, верующие упреждают Божий суд собственным покаянием. У них нет иного средства добиться прощения от Бога, нежели добровольно осудив самих себя.

Но здесь не следует думать (как делают паписты), что между нами и Богом происходит какая-то сделка. Как будто мы, добровольно налагая на себя наказание, приносим Ему удовлетворение и неким образом выкупаем себя из Его десницы. Итак, мы отвращаем суд Божий не потому, что приносим какое-то возмещение, умиротворяющее Бога. Причина в другом: поскольку Бог, наказывая нас, хочет стряхнуть с нас оцепенение и пробудить нас к покаянию, если мы делаем это сами и добровольно, у Него больше нет причины продолжать творить над нами Свой суд. Если же кто, разонравившись себе и начав думать о покаянии, все еще испытывает удары Божией розги, будем знать: его вразумление не настолько твердо и основательно, чтобы не нуждаться в некотором наказании, помогающем достичь лучшего результата. Вот каким образом покаяние предваряет суд Божий. Оно делает это через подходящее врачевство, а не через возмещение Богу.

стих 32

Будучи же судимы. Весьма необходимое утешение. Ведь если кто-то, пребывая в скорби, помыслит о том, что Бог на него гневается, он скорее падет духом, нежели подвигнется к покаянию. Поэтому Павел говорит: Бог гневается на верующих так, что одновременно не забывает о Своем милосердии. Больше того, Он наказывает их собственно для того, чтобы помочь их спасению. Бесценное утешение: кары, исправляющие наши проступки, суть свидетельства не гнева Божия, направленного к нашей погибели, но скорее Его отеческой к нам любви, и одновременно служат нашему спасению. Ибо Бог гневается на нас, как на детей, которых не хочет погубить.

Говоря же: «чтобы не быть осужденными с миром», апостол имеет в виду два положения: дети мира сего, спокойно и беспечно почивая в своих усладах, подобно свиньям утучняются на день заклания. Хотя Господь Своею розгой порой приглашает к покаянию и нечестивых, чаще Он все же проходит мимо них, как Ему чуждых, и позволяет безнаказанно грешить, доколе не исполнится мера их наивысшего осуждения. Итак, благодать эта относится только к верующим, только они вразумляются карами, чтобы не погибнуть. Второе положение таково: карательные средства необходимы для верующих, ибо они низверглись бы в вечную погибель, если бы их не сдерживали временные наказания.
И подобные размышления должны научить нас не только терпению, дабы мы могли спокойно переносить тяготы, насылаемые Богом, но и благодарности, дабы, благодаря Бога и Отца, добровольно повиноваться Его дисциплинирующему воспитанию. Эти размышления во многих отношениях полезны и нам: они делают наказания спасительными для нас, приучая нас к умерщвлению плоти и благочестивому смирению; они приучают нас к послушанию Богу, изобличают присущую нам немощь, возжигают в наших душах молитвенный пыл, упражняют нашу надежду, дабы, в конце концов, если во всем этом и присутствует какая-то горечь, ее поглотила духовная радость.

стих 33

Посему, братия. От рассмотрения общего учения апостол переходит к частному положению, о котором говорил вначале. И делает вывод: при проведении вечери Господней следует соблюдать равенство, дабы она, как и положено, стала истинным приобщением, и никто не совершал ее отдельно от других. Кроме того, он утверждает, что таинство это не следует смешивать с мирскими пиршествами.

стих 34

Прочее устрою, когда приду. Вероятно, у коринфян имелись и другие подлежащие исправлению пороки. Однако, поскольку отклонения эти были менее серьезны, апостол откладывает их устранение до своего прихода. Хотя, возможно, дело обстояло и не так. Но, коль скоро личное присутствие дает возможность лучше определить приносящее пользу, Павел оставляет за собой свободу в будущем произвести у коринфян обустройство, которого потребуют обстоятельства.

Этот отрывок паписты предъявляют нам, прикрывая им свою мессу, словно каким-то щитом. Они толкуют его так, будто месса – именно то обустройство, совершить которое тогда обещал Павел. Словно апостол позволил бы себе извратить одобряемое им здесь вечное установление Христово. Ибо что общего с этим установлением у мессы? Но да умолкнет подобная болтовня! Несомненно, что Павел говорит здесь только о внешнем благообразии, а оно, будучи оставленным на усмотрение церкви, должно устанавливаться в зависимости от обстоятельств времени и места, а также от состояния людских душ.